[rohirrimka]

Ммм.. в качестве предисловия... Написался у меня рассказ. Не фик, не фэнтези, и тема, наверное, не самая оригинальная. А вот.
И.. если бы кто-нибудь взялся высказать свое мнение по этому поводу - я была бы благодарна, да За тыканье носом в ляпы тоже.


- Привал пять минут.
Андрей привалился к дереву, тяжело дыша. Сердце стучало где-то в горле, глаза, несмотря на осенний холод, заливал пот, бок словно проткнули ножом – и медленно этот нож там поворачивали. Андрей потер лицо рукавом, огляделся. Со всех сторон их окружали черные стволы, полуголые ветки с мокрыми, поникшими листьями, желтые огрызки травы. Он перевел взгляд на своих спутников. Семеныч ловко устроился на подстилке из листьев меж двух корней старого бука, Постырьев просто рухнул навзничь, его губы жадно хватали воздух, Костик прислонился к дереву напротив, уставившись в одну точку покрасневшими глазами и сжимая кулаки. И лишь Мичман стоял выпрямившись посреди небольшой поляны. Отдых ему требовался не меньше, чем остальным, но в позе, во всем теле его сквозило то нервное напряжение, которое не позволяет расслабиться, не дает отдохнуть, гонит вперед, усилием мышц изгоняя из разума все мысли, кроме насущных. Опытным взглядом художника, привыкшим выхватывать основные, главные черты, Андрей отметил и побелевшие сжатые губы, и жилу на шее, и углубившиеся морщины, и напряженно прищуренные газа. Этот человек будет гнать себя и остальных, пока не рухнет. Или пока не выведет их к цели.
- Мы не должны были! – Костик, все сильнее сжимавший кулаки, явно не мог больше сдерживаться. – Мы не должны были вот так уходить! Мы.. мы…мы бросили…
- Привал окончен! – оборвал его окрик Мичмана. – Подъем.
Постырьев жалобно застонал, Семеныч закряхтел, поднимаясь, Костик возмущенно уставился на Мичмана, явно собираясь продолжить речь. Со вздохом Андрей оттолкнулся от дерева и протянул руку пареньку:
- Потом, Константин. Сейчас не до разговоров.
Постырьев меж тем ткнулся лицом во влажную землю, усыпанную пожухлой листвой.
- Я не могу! Я не могу больше бежать, я двигаться не могу, мне не встать, - бормотал он. – Куда вы так гоните?
- Чем дальше, тем лучше. Нам надо уйти как можно дальше до темноты.
- Но они же отстали!
- В лагере были собаки, - напомнил Мичман. – Если приведут их – а они приведут… так что, мы еще медленно идем.
- Так мы потому… тот овраг с ручьем? – догадался Андрей. – Чтобы собак сбить?
-Сообразил, - усмехнулся Семеныч. – Поэтому, поэтому, зачем еще по воде-то шлепать? И то дай бог, чтоб помогло. Теперь вот мокрые по пояс. Вот как пить дать, ревматизм мой проснется.
- Лагерь твой ревматизм пережил, переживет и купание, - сухо усмехнулся Мичман.
- Оно конечно, - кивнул Семеныч, - жить захочешь – не такое переживешь.
Меж тем Постырьев со стонами, но все же поднялся сначала на четвереньки, потом и на ноги.
- Все готовы? – Мичман окинул свою «команду» цепким взглядом. – Ну тогда… Бегом, марш!
Остановились они только пройдя еще километров семь, одолев еще один овраг, когда лес совсем уж погрузился в темноту. К этому моменту на разговоры уже ни у кого сил не оставалось. В слабом свете молодой луны Семеныч высмотрел крохотную полянку, на которой все и улеглись вповалку, прижимаясь друг к другу в извечном поиске тепла. Мичман, однако, не забыл об осторожности. Не терпящим возражений тоном он сообщил, что первый из двухчасовых караулов несет он, второй – Андрей, потом Семеныч. Костик пытался протестовать, но молодой организм взял свое и парень уснул на середине слова.
Вскоре все затихли. Андрей лежал на спине, прислушиваясь к дыханию спящих товарищей и понимая с сожалением, что усталость и впечатления дня его, в отличие от других, не усыпляют – наоборот, не дают даже думать о сне. Он знал эту свою особенность давно, оставалось только лежать, давая отдых хотя бы измученному телу, и медленно перебирать в памяти события последних дней… или месяцев… или лет.

* * *

Андрей Ильинский был молодым, что называется «подающим большие надежды» художником. В июле 1941 года должна была состояться его первая персональная выставка. Однако 22 июня все изменило. Рассудив, что прежде чем художник, он – советский человек, гражданин своей страны, Андрей отказался от брони и поздней осенью отправился на фронт, оказавшийся уже так близко, рядовым. И от должности военного корреспондента он тоже отказался, хоть его наброски и едкие карикатуры и появлялись порой в полковой газете. А острый глаз художника пригодился ему в бою – в роте Андрея звали уважительно Снайпером, и первую медаль он получил как раз за свою меткость. Ну а потом был тот бой «с превосходящими силами противника», оглушивший его взрыв, немцы, лагеря для военнопленных…
Этих двоих Андрей приметил вскоре после того, как попал в барак номер семь. Старшему было за сорок, его волосы были щедро сдобрены сединой. Походка, взгляд, загорелое до бордового цвета обветренное лицо, не побледневшее даже здесь, не говоря уж о наколотых на руках якорях, выдавали в нем старого моряка, классического, словно сошедшего со страниц Станюковича. Его и звали не по имени, а просто – Мичман. Второй был гораздо моложе, невысокий, с прямым взглядом серых глаз и удивительно открытой улыбкой, изредка словно вспыхивавшей на его лице – тем более удивительной, что радость и улыбки были в лагере редкими гостями.
Эти двое все время держались вместе. Андрей быстро понял, что вместе они и попали в плен, и им повезло до времени не столкнуться с практикой немцев постоянно перемещавших и перемешивавших заключенных. Из толпы измученных, отчаявшихся людей выделялись они именно своей привязанностью, поддержкой. Не раз Андрей видел, как старается младший, которого, как он понял, звали Иваном, отбирать у Мичмана самые тяжелые камни в карьере, куда их гоняли каждый день. Видел, как моряк, закусив губу, на себе тащит избитого охранниками друга. Замечал, с каким уважением и заботой относятся они друг к другу. Видели это и другие – и кто-то сторонился, а другие наоборот тянулись к этим людям, и в этих условиях не потерявших человеческих качеств. Когда они уже познакомились поближе, Андрей спросил у Мичмана:
- Послушайте, а Иван, он Вам… сын, что ли? Родственник?
Тот качнул головой, словно удивляясь.
- Почему сын? Друг он мне. И… командир.
Больше вопросов Андрей задавать не стал, офицерское звание здесь могло быть опасным.
Почему из всего барака именно с ним да еще с тремя людьми заговорил Мичман о побеге, почему доверился им, Андрей сам не понимал. На его взгляд ничем особым не выделялся он среди других заключенных. Иван – а решения принимал именно он – в ответ на прямой вопрос сказал лишь:
- Ты еще живой. В тебе есть надежда.
Очевидно, по этому принципу выбирались и другие «посвященные» - те, кто каким-то образом сохранил человеческий облик, не впал в безнадежное отупение.
Готовились они к побегу долго, строили различные планы, порой самые фантастические, по крупицам собирали информацию об окрестностях, а произошло все, как оно зачастую и бывает, неожиданно просто и совсем не так, как представлялось. Случайное везение, стечение обстоятельств, небрежность охранников, сопровождавших колонну – и вот они уже мчатся, с трудом переставляя сбитые, усталые ноги, а вслед несутся крики, рвут воздух выстрелы, и только бы успеть, только бы добежать до деревьев, кажется, что они обязательно укроют, помогут, спасут… За спиной раздается вскрик, Андрей оборачивается, и видит, как падает оказавшийся почему-то позади всех Иван, и даже видит, как расцветает, расплывается на его боку темное пятно. А еще он видит их – преследователей, и до них так пугающе близко, что кажется – можно заглянуть в дуло каждого автомата, каждой винтовки и увидеть, как оттуда пялится на тебя твоя смерть. Краем глаза он замечает, как Костик кидается назад, к упавшему, как Мичман с искаженным лицом хватает мальчишку за плечо и швыряет вперед, в сторону леса… И собственные ноги, словно помимо воли хозяина несут Андрея туда же, прочь от черных стволов, от рухнувшей в грязь серой фигуры, и словно удар в спину настигает его сзади хриплый крик: «Вперед! Приказываю!»

* * *

Андрей устало поморгал – но воспоминание стояло перед глазами живой картинкой. Страшно хотелось курить – а он-то думал, что за лагерные месяцы успел расстаться с этой привычкой. Поворочавшись еще немного и поняв, что на сон можно не рассчитывать, Андрей сел, поежился и предложил сидящему у дерева Мичману:
- Вроде мое время уже. Вы прилягте, я теперь подежурю.
Тот вопреки ожиданию не стал спорить, кивнул молча, и растянулся на пригретом художником клочке земли. Андрей же, чтобы чуть размяться и отогнать тяжелые мысли, обошел несколько раз вокруг спящих товарищей. Толку от этого было мало, он совершенно ничего не видел в ночной тьме. Оставалось лишь занять место Мичмана и уставиться наверх, туда, где среди ветвей изредка мелькала далекая звезда. Но вновь и вновь вместо звезды всплывало перед глазами одно и то же – серая, словно скомканная фигура с сухой траве и за ней черными тенями – охранники с автоматами.
Спустя какое-то время один из спящих тоже заворочался и поднялся. Обхватив себя руками за плечи Костик – а это был он – подошел к Андрею и пристроился рядом. Помолчал, покачиваясь.
- Знаешь, а я не могу спать. То есть… я уснул… оно мне приснилось. Ну, как все было... побег… как наяву!
Андрей промолчал. Он чувствовал, что предстоит разговор. Еще покачавшись, Костик вдруг словно взорвался словами:
- Почему? Ну почему? Как мы могли... как мы могли его бросить! Мы же бросили его, Ивана, понимаешь, мы бросили его и удрали. Я хотел вернуться, честное слово, я хотел, но он мне не дал, - парень мотнул головой в сторону Мичмана. – И… и кто я теперь? Кто я такой, а? скажи? Предатель? Трус, бросивший друга в беде? Какой я после этого комсомолец? Ну, скажи!
Андрей положил руку на плечо юноше – того, оказывается, трясло. Впрочем, художнику и самому было плохо. С почти детской прямотой Костик высказал то, что не давало покоя и Андрею. Так что же, они и вправду трусы? Они предали Ивана? Пытаясь успокоиться, Андрей вздохнул поглубже.
- Постой… Не горячись, Константин, не надо так. Послушай… мне тоже больно, что так получилось, но разве... разве был у нас выход?
- Был! Мы должны были вернуться, должны были вытащить Ивана!
- И остаться там все? – похоже, их голоса разбудили Постырьева и он приподнялся на локте, повернувшись в их сторону. – Мы бы просто погибли там все. Неужели не понимаете?
- А так погиб он! Мы оставили его умирать, понимаете?
- А по-твоему, мы все должны были там остаться? Чтобы спасти одного человека?
- Да не спасли бы мы его, - подал голос Семеныч. – Нас и так чудом не постреляли всех, на открытом-то месте, на таком расстоянии. Чудом! Задержись мы на пару секунд – все бы там лежали.
- Уж лучше умереть, чем быть предателем! – выкрикнул Костик.
- Ну это ты напрасно… Молодежь, все бы лозунги кричать, - заворчал Постырьев, снова укладываясь. – Арифметика простая, одна жизнь за пять. По-моему, все честно.
- Жалко Ивана, оно конечно, - тихо продолжил Семеныч. – Только не могли мы его спасти. Считай, он за нас умер, нас прикрыл. Вечная память, как говорится. А только мы живые и нам еще выбираться отсюдова, а потому давайте-ка, отдыхать надо.
- Живые? – голос Костика вдруг предательски сорвался. – А как мне жить теперь, как людям в глаза смотреть? Что совести своей сказать? Что я живой, потому что предал… потому что бросил... бросил…
- Ну не было у нас другого выхода, - Андрей понял, что парня надо привести в чувство. – Понимаешь ты? Не было другого пути.
- Был! Лучше бы я остался... лучше бы… лучше бы погиб там, чем вот так...
- Мальчишка! – голос Мичмана, прервавший их, был полон ярости. – Мальчишка! О совести своей заботишься? А ты думаешь, ему легче было бы умирать, зная, что вместе с ним умирают друзья? Ты думаешь, он этого хотел бы?
- Но я не могу жить такой ценой…
- Можешь! - прорычал Мичман. – Ты можешь, и ты будешь жить. Иначе получится, что он умер зря. Ты слышишь? Он умер, чтобы ты жил… и я тебя заставлю жить!
Мичман выругался, и замолчал. Молчали и остальные. На поляне наступила тишина.

* * *

Решимость ли Мичмана тому причиной или простое везение, но они выбрались, не наткнулись на немцев, не сгинули в болоте. Проплутав по лесу пару дней, питаясь сырыми грибами, они дождливым вечером вышли к старому хутору. Обитатели хутора были связаны с партизанами, и вскоре беглецы уже стояли перед пожилым майором – командиром партизанского отряда, пересказывая подробности своего побега и отвечая на въедливые вопросы сидящего там же комиссара.
- Ну, историю вашу мы, конечно, еще проверим и перепроверим, - подвел черту майор. – Сами понимаете, время военное, немцам мы немало крови попортили, и они нас обнаружить пытаются самыми разными способами. Ну а пока, товарищи, отдыхайте. Одежку мы вам выдадим, врач наш вам поможет... Отдыхайте, отъедайтесь, много вам перенести пришлось.
- Как же мы отдыхать будем? – возмутился горячий Костик. – Товарищ майор, как же... когда там товарищи наши, в лагере… их же освобождать надо!
Костика поддержали все, но партизанский командир лишь повторил, что пока их история будет проверяться, а им надо отдохнуть.
Несколько дней беглецы провели в отведенной им землянке. Их кормили сытно, оказали медицинскую помощь, их не запирали – но и общаться с ними никто не спешил. Костик горячился, обижался на недоверие, Семеныч его резонно успокаивал, Постырьев вообще почти все время спал. А вот Мичман вызывал у Андрея опасения. С того момента, как они оказались в партизанском отряде и перестали распоряжаться своей судьбой, из Мичмана словно вынули какую-то главную пружину, которая двигала его все эти дни. Он послушно ел, спал, но почти не выходил из землянки, и на все попытки разговорить его отвечал угрюмым молчанием. Андрей понимал, что горечь потери, до того заглушаемая ответственностью за порученных ему людей, теперь поедала моряка изнутри, но помочь ничем не мог. Помочь Мичману могло только дело, новый долг, новая ответственность.
Очевидно, у партизан были свои пути и способы проверки истории беглецов, поскольку всего через несколько дней их снова вызвали к командиру, который поздравил их с зачислением в ряды партизанского отряда имени Революции и вручил оружие. Потом они долго беседовали, рассказывая все, что могли, о лагерных порядках, расположении и охране.
Однако задуманный налет на лагерь долго откладывался – то немцы больно ретиво взялись ловить партизан, и им пришлось с боями уходить в глубину лесов, потом зарядили затяжные осенние дожди, сделавшие болота совсем непроходимыми. Когда же погода слегка наладилась, из города пришла информация, что лагерь расформировывают, заключенных отправляют куда-то на запад, в сторону Польши, а часть – очевидно, самых слабых и ненужных – немцы собираются уничтожить на месте.
Дальше медлить было нельзя. Операция готовилась спешно, Андрею выпало вместе с группой партизан быть в засаде на месте предполагаемой массовой казни. Бой, несмотря на хорошую подготовку, был тяжелым и ожесточенным, но людей удалось спасти и вывести всех в безопасное место. Однако в том самом бою Андрей был серьезно ранен.
Спустя три дня, в полубредовом состоянии он прощался с Мичманом и новыми друзьями – старенький самолет должен был доставить тяжелораненых через линию фронта. Руки Мичмана твердо сжимали трофейный автомат, и в глазах его, когда он наклонился осторожно обнять Андрея, вновь виделась былая уверенность – вот только света в них словно стало поменьше, да улыбаться он совсем разучился.

* * *

Потом были госпиталя, много госпиталей, операции, долгое выздоровление. За это время Андрей часто вспоминал товарищей по побегу, но что до писем – их отправить в партизанский отряд было практически невозможно. Ну а потом – медкомиссия, возвращение в строй, новые бои, новые друзья. Войну Андрей закончил в Чехословакии. А летом 1946го, запоздав на пять лет, все-таки состоялась его персональная выставка.
Прошли годы. Однажды Андрею Антоновичу Ильинскому, члену союза художников, довелось оформлять книгу – готовящийся к юбилею Победы сборник стихов поэтов, погибших на войне. Он с радостью взялся за эту работу, ведь война, след, оставленный ею на земле и в сердцах людей, до сих пор были для него главными темами творчества. Работа шла быстро, уже было готово все внутреннее оформление, оставалось лишь придумать обложку. Редакторы хотели, чтобы на ней был изображен собирательный образ военного поэта, образ вдохновенной юности, отдавшей свою жизнь за свободу Родины. Андрей долго думал, делал набросок за наброском… однажды под его карандашом вдруг возник знакомый изгиб губ – и в памяти словно вспыхнул фонарь. Короткими скупыми штрихами ложились на бумагу очертания худого лица, прямой честный взгляд и удивительная открытая улыбка старшего лейтенанта Ивана Савельева – так, вспомнил вдруг Андрей, именно так назвал Мичман своего друга, когда рассказывал о побеге партизанскому командиру.
Книга была издана немалым тиражом. А спустя несколько месяцев в редакцию на имя Андрея пришло письмо. Ничем непримечательное письмо, и фамилия на нем поначалу показалась незнакомой – но автор письма интересовался у «уважаемого товарища художника», не был ли он случайно во время войны в таком-то партизанском отряде, и не тот ли он Андрей Ильинский, с которым довелось им бежать из плена. И в конце стояло твердая подпись – мичман в отставке Гришко Н.С.
Андрей не стал отвечать на письмо, вместо этого он сам отправился в маленький приморский городок. И человек, открывший ему дверь, все такой же загорелый, крепкий человек, совсем не удивился, услышав: «Здравствуйте, Мичман»
Они крепко обнялись, потом прошли в чистую маленькую комнату, и первым, что бросилось Андрею в глаза, была фотография на стене – старый, кажется, довоенный еще снимок, с которого, молодой и веселый, в новенькой форме, улыбался своей памятной улыбкой еще младший лейтенант Савельев.
Андрей замер, глядя в глаза человеку с фотографии. Потом, с трудом отведя взгляд, спросил Мичмана:
- Ваша? Вы ведь... служили вместе?
- Вместе, - кивнул тот. – Да только моих вещей с тех времен и не осталось. Семьи у меня нету, дом разбомбили. А это я… потом уже, после войны.. нашел мать Ивана. Рассказал ей, как мы… как он погиб. Она же и не знала, для нее он без вести пропавший был. Повинился я перед ней, что не уберег…, - Мичман крякнул, покачал головой. – Она мне и фотографию эту отдала. Это его, Ивана, выпускная.
Потом они пили водку с нехитрой закуской, горячий чай, снова водку, вспоминали старых друзей. Мичман, оказывается, знал про всех участников памятного побега.
- Семеныч – он еще там, в партизанском отряде погиб. Поезд они под откос пускали – ну и на усиленный патруль напоролись. Постырьева вскоре, как и тебя, в тыл отправили, сердце у него шалило, да и по правде – какой из него солдат? Так, снабженец, интендант. Зато по этой части он развернулся, сейчас на крупном заводе складом заведует. А Костика помнишь нашего? Горячая голова, такие, говорят, на войне долго не живут. А ведь уцелел. Уже, представляешь, полковник, танковой частью командует.
Выпили за боевых товарищей, за Победу. Снова и снова и мысли, и разговор возвращались к человеку, смотрящему на них с фотографии, к Ивану.
- Я ведь все надеялся, - говорил Мичман, глядя перед собой сухо блестящими глазами, – все надеялся, хоть и знал, что невозможно это. Но – вдруг не погиб он, вдруг не добили его фрицы, выжил вдруг… глупо, да. Но я все искал тех, кто точно знал бы. И тогда, в отряде, среди заключенных этих, что мы вытащили, искал, расспрашивал, да только в той суматохе разве найти было? И после войны уже разыскивал, писал, хоть и нелегко это было, про плен говорить никто не хотел, да помнишь, небось, как это было…Только я все равно писал, и в Москву писал, и в Киев, и в Польшу даже. Ну и… нашел я человека, который… который все видел.
Тяжело поднявшись, Мичман вынул из ящика буфета конверт, протянул Андрею.
- Вот. Он все, что помнит… написал.
Андрей развернул исписанные мелким почерком листики, быстро пробежал глазами начало, но споткнулся на имени Ивана и дальше читал медленно, словно видя перед собой то, о чем рассказывалось в письме.

« Охранники заставили колонну сбиться в тесную кучу, но люди все вглядывались туда, откуда раздавались выстрелы и крики. Потом выстрелы прекратились. Два охранника притащили этого парня… Ивана. Я стоял рядом с тем местом, где они бросили тело, я видел – он был еще жив, в сознании. Один из охранников пнул его ногой, спросил, коверкая слова: «Куда вы бежали?» Иван молчал, тогда командир караула - помните небось такого, он еще по-русски хорошо говорил, сволочь – сказал:
- Ты молчишь? Ты будешь защищать своих «товарищей»? – он выплюнул это слово с такой издевкой. – А они ведь тебя бросили, сами убежали, а тебя оставили…
А Иван… я сам видел, он вдруг улыбнулся, радостно так, светло, улыбнулся и сказал с трудом:
- Дурак, они ведь живы… они живые.
И тогда охранник ударил прикладом по этой улыбке, словно хотел ее стереть. Он бил, и бил, и бил прикладом, топтал сапогами… а потом, когда все уже закончилось, они отволокли тело в сторону и бросили в канаву.»

Андрей осторожно положил письмо на стол. Не поднимая глаз на Мичмана он наполнил стопки, и они выпили молча, не чокаясь и не глядя друг на друга. А с портрета на стене им улыбался открыто и радостно Иван, словно говоря: «Что же вы грустите, дураки? Вы же живые. Живые».