Написалось

[rohirrimka]

Как обычно - оно само.. и мрачновато как-то.

Он задумчиво вертит в руках бокал, пытается смотреть сквозь него на свет, но темная жидкость в объятиях хрупкого стекла кажется почти черной и лишь изредка отсвечивает густым красным цветом. Пригубив ее, он вздыхает и говорит, продолжая давно начатый разговор:
- Нам всем есть что вспомнить… и о чем пожалеть. Вот я, например, большую часть жизни не верил в существовании такой штуки как любовь.
- Разве так бывает? – удивленно поднимает глаза его собеседница.
- И не так уж редко, – кивает он. – Ты все-таки очень молодая, Эмма. И очень мало жила, иначе бы знала…
- Но как же тогда…
- Мне помогли, – он улыбается, и улыбка эта одновременно грустная и светлая. – Ладно, ладно… слушай.
Я работал в королевской тайной канцелярии. Не знаешь? Это то, что гораздо позже стало называться контрразведкой. Моя работа мне нравилась, да и карьеру я делал быстро, к тридцати двум годам под моим началом было уже немало народу. Работа эта, как ты понимаешь, не способствует особой доверчивости. Я и так-то был не особо открытым человеком, а после стольких лет работы верить людям перестал совершенно. А заодно перестал верить во всевозможные высокие чувства, считая их лишь инструментами для манипулирования людьми… да еще источником дохода для поэтов.
Так что, когда в кабаке, где я встречался с агентом, вдруг началась драка, и какая-то девица кинулась ко мне, моля о помощи, я сразу решил, что это подстроено. Однако девице все-таки помог – из любопытства, чтобы узнать, что будет дальше. Как я и ожидал, мне была рассказана стандартная история – сирота, приехала из провинции, денег нет, жилья нет, защитников нет. Она смотрел на меня влюбленными глазами, а меня разбирал смех. Но и тут я решил ей подыграть, мне стало интересно, кто же именно так наивно пытается ко мне подобраться.
Я снял для нее жилье, обеспечил деньгами и стал посещать по вечерам. Она каждый раз радовалась, кидалась ко мне с объятиями, забиралась ко мне на колени, целовала и твердила, что любит меня. А я наблюдал за ней, приставил шпионов следить за всеми ее перемещениями и ждал, когда же она проколется. Я занимался с ней любовью, а после рассказывал о своей работе. Она всегда слушала внимательно… подпирала голову маленьким кулачком, откинув назад волосы, смотрела на меня широко распахнутыми черными глазами… она говорила, что ей интересно все, что касается меня. Я рассказывал ей тщательно отобранные государственные тайны и ждал, где же всплывет эта информация. Я закидывал наживку и ждал, кто же клюнет… однако время шло, а рассказанное мною нигде не всплывало. Шпионы, приставленные мной, утверждали, что моя подруга бывает только на рынке и в ближайших лавках, что она ни с кем не встречается. Я не верил. Раз не попалась – значит она не так проста, как мне показалось поначалу, значит она хитрее меня. Разумеется, этого я допустить не мог. Я разослал агентов проверить все, что она говорила о себе, я заводил с ней разговоры и пытался поймать на противоречиях – а она только улыбалась своей дурацкой улыбкой, и смотрела на меня все таким же влюбленным взглядом.
Наверное, во мне говорила профессиональная паранойя – издержки службы, что поделаешь. Но чем дольше я не мог доказать, что она работает на наших противников, тем больше я чувствовал себя обманутым. Понимаешь, была задета моя гордость. И в конце концов я приказал арестовать ее. Я допрашивал ее сам… потом не выдержал и передал дело другим следователям… но она все отрицала, твердила, что она просто любит меня, что ей ничего от меня не нужно, что она хотела просто быть со мной рядом. И даже не плакала – только смотрела и смотрела широко распахнутыми глазами, и в них не было ни страха, ни даже обиды, только удивление и печаль.
И тогда я приказал применить к ней допрос с пристрастием. А через два дня вернулся еще один агент, которого я не стал дожидаться. Он привез неопровержимые доказательства того, что она говорила правду. Запись о ее рождении в церковной книге той самой деревни, что она называла, свидетельства соседей, показания торговца, с которым она добиралась до столицы… он проследил весь ее путь от дома до того кабака, и путь этот был прям, открыт и совершенно чист.
Такое бывает… все происходит просто и банально…настолько просто, что в это трудно поверить. Но я наконец-то поверил. В то, что она рассказывала. В то, что мы встретились случайно. И в то, что она действительно любила меня. Слишком поздно поверил.
Нет, она была жива, ее даже не покалечили… у нас ведь работали профессионалы. Но я… я больше не мог смотреть ей в глаза, в эти огромные глаза, мне было настолько мучительно стыдно... и почему-то больно. Я заставил себя лично забрать ее из камеры. Я спросил, чего она хочет – она хотела уехать… уехать из столицы. Я понимал… Я помог ей собраться, и проводил до пустынной развилки за городом. Там я наконец собрался с духом, чтобы посмотреть ей в лицо и попросить прощения.
«За что?», – спросила она. «За то, что не верил… в любовь», - пробормотал я. «А теперь – веришь?» Я кивнул. И она вдруг улыбнулась разбитыми губами… радостно так, и шепнула: «Получилось!»
Я хотел спросить, что именно, но в этот миг она сбросила физическое тело. Ты же знаешь, как это выглядит, да? Я увидел сияние, развернувшиеся крылья, лицо без всяких следов побоев. И как дурак, не нашел ничего умнее, чем спросить, кто она такая. «Ангел. Я твой ангел-хранитель, Франсуа», - ее голос был прежним. И глаза. И взгляд тоже – прежний. Это меня почему-то задело, и я выдохнул: «Значит, ты все же лгала. Играла. Это все-таки была подстава, и не важно, чья…»
- Ты правда так сказал? – не выдерживает Эмма.
- Правда-правда. Мне было больно, сам не знаю почему, и я хотел обидеть ее. Но она не обиделась, она поцеловала меня в лоб, легко-легко, и сказала, что я пойму все потом. И что ей пора идти. Что у нее закончился отпуск и ей пора возвращаться.
Эмма охает и прижимает руку к губам.
- Да, ты поняла. А я понял только гораздо позже. Тогда же я смотрел на место, где она растворилась в воздухе, и мне хотелось ругаться. И еще плакать, впервые за долгое время.
- А потом?
- Потом… не смотря на вредную работу я дожил до старости. У меня даже была жена. И дети. Все как положено. Ну а потом я умер… и мы увиделись снова. Она рассказывала мне о суде, а я смотрел на нее и знаешь, о чем думал? Что у нее все тот же взгляд. Правда, на суде мне пришлось нелегко. Вспомнить все, что я успел сделать... ты же представляешь, я отнюдь не был праведником, да еще работа. Она защищала меня до последнего. Говорила, что я заботился о благе своей страны, о своих подчиненных, и никогда – о своем благе, что у меня хорошие принципы и доброе сердце, что я любил жену… но все что ей удалось – остановить весы возле равновесия. И тогда она попросила дать мне испытательный срок… и поручилась за меня своими крыльями.
- Как это?
- Ну просто… если бы я не справился – она перестала бы быть ангелом и тоже ушла… туда.
Эмма молчит, рассматривая собеседника, потом улыбается:
- Но ты ведь справился?
- Как видишь, – улыбается он в ответ. – Мне дали очень длинные испытательный срок – полтора века, такое редко делают… видно, очень уж сомневались. А может, давали шанс ей одуматься. Смешные…
В этот миг лицо Франсуа вдруг словно освещается - и дело вовсе не в ангельском сиянии. Он вскакивает с места и машет рукой, потом торопливо извиняется и говорит, что ему пора идти. Эмма кивает и смотрит, как он торопится к дверям бара, чтобы осторожно обнять только что вошедшую девушку с огромными черными глазами. И она еще долго провожает их взглядом, грустно улыбаясь.
- Хотел бы напомнить… так, между прочим, - раздается вдруг голос за ее плечом, - что одно из правил хранителей запрещает им во время работы заводить романы с подопечными.
- Я помню, - девушка поворачивается к неслышно подошедшему Теду и кивает. – Романы запрещены. Но скажи-ка мне, разве там сказано, что хранителям запрещено любить?
И они вместе смеются. Это ведь действительно смешная мысль – запретить любить ангелам. Все равно, что запретить солнцу светить

Собственно, история из той же серии, что и эта, если, конечно, два - это серия